Хроники Артура - Страница 86

Неодолимая властная сила исходила от Мерлина, и не были этому причиной ни его высокий рост, ни высокое положение. Как и Артур, он обладал способностью господствовать над толпой, и, когда уходил, создавалось впечатление невыносимой пустоты. Однако Артур всюду привносил ощущение светлой радости и покойной уверенности, а Мерлина словно окружало облако тревоги и беспокойства. Когда он смотрел на тебя, казалось, что его глаза видят насквозь, проникая в самые глубинные тайники твоей души, и, главное, это явно забавляло его. Мерлин был непоседливым, нетерпеливым, подвижным, и в то же время каждое его движение, любое слово будто дышали великой мудростью. Он словно бы презирал все на свете, свысока смотрел на всех и любил всего лишь нескольких людей. Одним из них был Артур, другой — Нимуэ, а третьим, надеюсь, я, хотя по-настоящему никогда не мог сказать этого наверняка, потому что Мерлин вечно притворялся, скрывая свои подлинные чувства и привязанности.

— Что ты смотришь на меня, Дерфель? — спросил Мерлин, стоявший на корме спиной ко мне.

— Боюсь снова потерять тебя, лорд.

— Какой же ты восторженный глупец, Дерфель. — Он повернулся и хмуро посмотрел на меня. — Нет, мне определенно надо было швырнуть тебя обратно в яму Танабурса. Отнеси сундучок в мою каюту.

Мерлин занял каюту капитана корабля, куда я и отнес сундучок. Следом за мной нырнул в низкую дверь и Мерлин. Он переворошил капитанские подушки, устраивая для себя уютное местечко, и уселся с протяжным блаженным вздохом. Серая кошка прыгнула ему на колени, а я по его требованию развернул на грубо сколоченном, усеянном рыбьей чешуей столе толстый свиток, из-за которого он рисковал жизнью.

— Что это? — спросил я.

— Одно из самых больших сокровищ, которыми владел Бан, — сказал Мерлин. — Остальное всего-навсего греческий и римский хлам, среди которого, может, и нашлось бы несколько достойных вещей.

— И что же это? — повторил я.

— Свиток, дорогой Дерфель, — проговорил он так, будто я уж совсем был дураком и задал глупейший вопрос. Мерлин приник к круглому корабельному окошку, глядя на вздувшийся парус сквозь сизую пелену дыма, поднимающегося над островом. — Хороший ветер! — весело сказал он. — К вечеру будем дома. Я скучал по Британии. — Он перевел взгляд на свиток. — А Нимуэ? Как там мое дорогое дитя? — спросил он, проглядывая первые строки свитка.

— Она была изнасилована и потеряла глаз, — тихо сказал я.

— Такое случается, — легкомысленно заметил Мерлин. Его бессердечность ошеломила меня. Я помолчал, потом снова спросил, что же такое важное скрыто в этом свитке.

Он вздохнул.

— Ты невыносимо назойлив, Дерфель. Ладно, потешу тебя. — Он отпустил край манускрипта, и тот снова свернулся в рулон. Откинувшись на влажные капитанские подушки, Мерлин спросил: — Ты, конечно, знаешь, кто был Каледдин?

— Нет, лорд.

Он воздел руки к низкому потолку каюты.

— И ты не стыдишься своего невежества, Дерфель? — возмущенно воскликнул он. — Каледдин был друидом Ордовикии. Ужасное племя, поверь мне. Одна из моих жен была ордовиканкой, а одного такого существа достаточно, чтобы испортить дюжину жизней. Больше такого со мной никогда не случится. — Он поежился от неприятного воспоминания, затем пристально поглядел на меня. — Нимуэ изнасиловал Гундлеус, верно?

— Да, — подтвердил я, недоумевая, откуда ему это известно.

— Глупец! Вот глупец! — Казалось, Мерлин вовсе и не расстроен несчастьем своей любовницы. — Как же он будет страдать! Нимуэ сердится?

— Она в ярости.

— Хорошо. Ярость очень полезна, а дорогая Нимуэ в этом талантлива. Одной вещи я не терплю в христианах — их кротости. Как можно считать кротость добродетелью? Кротость! Ты можешь вообразить себе рай, напичканный кротостью? Какая мерзость! Еда простынет, пока все уступают друг другу миску. Кротость — это гадость, Дерфель. Гнев и эгоизм — вот что движет людьми и двигает мир. — Он засмеялся. — Теперь о Каледдине. Для ордовика он считался прекрасным друидом, не таким, как я, конечно, но и у него случались удачи. Мне понравился твой порыв убить Ланселота. Жаль, между прочим, что ты не довел дело до конца. Я полагаю, он успел сбежать из города?

— Да. Как только понял, что Инис Требс обречен.

— Моряки говорят, что крысы первыми бегут с тонущего корабля. Бедняга Бан. Он был добряк, но глупец.

— Он не знал, кто ты? — спросил я.

— Конечно знал, — пожал плечами Мерлин. — Нельзя обманывать того, кто приютил тебя. Но он больше никому не сказал. Иначе эти надоеды поэты замучили бы меня, требуя волшебным способом омолодить их. Но с мелочным волшебством, Дерфель, больше хлопот, чем с большим. Кто я, знали Бан и еще Каддиг. Он мой слуга. Значит, бедняга Хьюэл мертв?

— Если знаешь, зачем спрашиваешь? — удивился я.

— Я просто беседую, — возразил он. — Беседа — одно из важных искусств, Дерфель. Невозможно шагать по жизни только с мечом, копьем и щитом да дикими воинственными воплями. Человек этим не кончается, запомни, Дерфель.

Он чихнул.

— Откуда ты узнал, что Хьюэл мертв? — спросил я.

— Бедвин написал.

— Бедвин писал тебе все эти годы? — ахнул я.

— Конечно! Он нуждался в моих советах. А ты считал, что я исчез?

— Ты действительно исчез, — обиженно ответил я.

— Чепуха. Ты просто не знал, где меня искать. Но Бедвин не во всем со мной советовался. И такую путаницу устроил! Мордред жив! Настоящая глупость. Ребенка надо было удавить его же пуповиной, но разве можно было убедить в этом Утера? Он, бедняга, считал, что жизнь передается через жизнь. Глупость! Ребенок как теленок. Если животное рождается калекой, ты бьешь его по черепу и тем оказываешь услугу корове. Она родит другого. Для того боги и сделали сотворение ребенка таким приятным, чтобы не жалеть умерших. Конечно, женщинам приходится рожать в муках, но кто-то должен страдать. И спасибо богам, что страдать должны они, а не мы.